Неточные совпадения
Двигались и скрипели парты, шаркали ноги,
человек в ботиках истерически
вопил...
— Лозунг командующих классов — назад, ко всяческим примитивам в литературе, в искусстве, всюду. Помните приглашение «назад к Фихте»? Но — это
вопль испуганного схоласта, механически воспринимающего всякие идеи и страхи, а конечно, позовут и дальше — к церкви, к чудесам, к черту, все равно — куда, только бы дальше от разума истории, потому что он становится все более враждебен
людям, эксплуатирующим чужой труд.
И снова вспоминался Гончаров: «Бессилен рев зверя пред этими
воплями природы, ничтожен и голос
человека, и сам
человек так мал и слаб…»
Впереди толпы шагали, подняв в небо счастливо сияющие лица, знакомые фигуры депутатов Думы,
люди в мундирах, расшитых золотом, красноногие генералы, длинноволосые попы, студенты в белых кителях с золочеными пуговицами, студенты в мундирах, нарядные женщины, подпрыгивали, точно резиновые, какие-то толстяки и, рядом с ними, бедно одетые, качались старые
люди с палочками в руках, женщины в пестрых платочках, многие из них крестились и большинство шагало открыв рты, глядя куда-то через головы передних, наполняя воздух
воплями и воем.
Лютов захохотал; в зале снова кипел оглушающий шум,
люди стонали,
вопили...
— Состязание жуликов. Не зря, брат, московские жулики славятся. Как Варвару нагрели с этой идиотской закладной, черт их души возьми! Не брезглив я, не злой
человек, а все-таки, будь моя власть, я бы половину московских жителей в Сибирь перевез, в Якутку, в Камчатку, вообще — в глухие места. Пускай там, сукины дети, жрут друг друга — оттуда в Европы никакой
вопль не долетит.
Бессилен рев зверя перед этими
воплями природы, ничтожен и голос
человека, и сам
человек так мал, слаб, так незаметно исчезает в мелких подробностях широкой картины! От этого, может быть, так и тяжело ему смотреть на море.
Люди с криками, с
воплями, собаки с лаем мчатся по деревне.
В 1928 году больница для бедных, помещающаяся на одной из лондонских окраин, огласилась дикими
воплями: кричал от страшной боли только что привезенный старик, грязный, скверно одетый
человек с истощенным лицом. Он сломал ногу, оступившись на черной лестнице темного притона.
— Что я сделал! оскорбил тебя, женщину, сестру! — вырывались у него
вопли среди рыданий. — Это был не я, не
человек: зверь сделал преступление. Что это такое было! — говорил он с ужасом, оглядываясь, как будто теперь только пришел в себя.
— Ошибка! —
завопил спорщик, — логический вывод уже сам по себе разлагает предрассудки. Разумное убеждение порождает то же чувство. Мысль выходит из чувства и в свою очередь, водворяясь в
человеке, формулирует новое!
Вот видны и
люди, которые, стоя в них,
вопят так, что, я думаю, в Голландии слышно.
Необыкновенный
вопль терзающего на себе власы
человека понудил меня остановиться.
Страшный, невообразимый и ни на что не похожий
вопль вырывается из груди; в этом
вопле вдруг исчезает как бы всё человеческое, и никак невозможно, по крайней мере очень трудно, наблюдателю вообразить и допустить, что это кричит этот же самый
человек.
— Матушка! Королевна! Всемогущая! —
вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать
человек детей — всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
С оника, после многолетней разлуки, проведенной в двух различных мирах, не понимая ясно ни чужих, ни даже собственных мыслей, цепляясь за слова и возражая одними словами, заспорили они о предметах самых отвлеченных, — и спорили так, как будто дело шло о жизни и смерти обоих: голосили и
вопили так, что все
люди всполошились в доме, а бедный Лемм, который с самого приезда Михалевича заперся у себя в комнате, почувствовал недоуменье и начал даже чего-то смутно бояться.
— Ггггааа! и такие
люди были у меня! И я в моем доме принимала таких
людей! —
вопила маркиза, закрывая рукою свой лоб. — Где Оничка?
И вот крики боли начинают мало-помалу стихать, и недавний
вопль:"Унизительно, стыдно, больно!"сменяется другим:"Лучше не думать!"Затем
человек уже делается рассудительным; в уме его постепенно образуется представление о неизбежном роке, о гнетущей силе обстоятельств, против которой бесполезно, или, по малой мере, рискованно прать, и наконец, как достойное завершение всех этих недостойностей, является краткий, но имеющий решающую силу афоризм:"Надо же жить!"
Амалия Карловна ждала поддержки со стороны присутствовавших единомышленников, но те предпочитали соблюдать полнейший нейтралитет, как это и приличествует посторонним
людям. Этого было достаточно, чтобы Амалия Карловна с быстротой пушечного ядра вылетела в переднюю, откуда доносились только ее отчаянные
вопли: «Я знаю все… все!.. Вас всех отсюда метлой выгонят… всех!..»
Господи! неужели нужно, чтоб обстоятельства вечно гнели и покалывали
человека, чтоб не дать заснуть в нем энергии, чтобы не дать замереть той страстности стремлений, которая горит на дне души, поддерживаемая каким-то неугасаемым огнем? Ужели вечно нужны будут страдания, вечно
вопли, вечно скорби, чтобы сохранить в
человеке чистоту мысли, чистоту верования?
В области материальных интересов, как, например: пошлин, налогов, проведения новых железных дорог и т. п., эти
люди еще могут почувствовать себя затронутыми за живое и даже испустить
вопль сердечной боли; но в области идей они, очевидно, только отбывают повинность в пользу того или другого политического знамени, под сень которого их поставила или судьба, или личный расчет.
При этом в игре Лябьева ясно слышались
вопли и страдания честного
человека, которого негодяй и мерзавец тащит в пропасть.
Задорно
вопит гармоника, звонят ее колокольчики, брякают бубенцы; кожа бубна издает звук тяжелый, глухо вздыхающий; это неприятно слышать: точно
человек сошел с ума и, охая, рыдая, колотит лбом о стену.
В больших и молчаливых скорбях
человека с глубокою натурой есть несомненно всеми чувствуемая неотразимая сила, внушающая страх и наводящая ужас на натуры маленькие, обыкшие изливать свои скорби в
воплях и стенаниях.
— Пёс его знает. Нет, в бога он, пожалуй, веровал, а вот
людей — не признавал. Замотал он меня — то адовыми муками стращает, то сам в ад гонит и себя и всех; пьянство, и смехи, и распутство, и страшенный слёзный
вопль — всё у него в хороводе. Потом пареной калины объелся, подох в одночасье. Ну, подох он, я другого искать — и нашёл: сидит на Ветлуге в глухой деревеньке, бормочет. Прислушался, вижу — мне годится! Что же, говорю, дедушка, нашёл ты клад, истинное слово, а от
людей прячешь, али это не грех?
— Это что? — закричала она. — Что это здесь происходит? Вы, Егор Ильич, врываетесь в благородный дом с своей ватагой, пугаете дам, распоряжаетесь!.. Да на что это похоже? Я еще не выжила из ума, слава богу, Егор Ильич! А ты, пентюх! — продолжала она
вопить, набрасываясь на сына. — Ты уж и нюни распустил перед ними! Твоей матери делают оскорбление в ее же доме, а ты рот разинул! Какой ты порядочный молодой
человек после этого? Ты тряпка, а не молодой
человек после этого!
— Простите, добрые
люди! —
вопил он. — Прости, моя Маринушка! Не в добрый час мы выехали из дому: пропали наши головы!
— Не погуби, кормилец! Ты наш отец, ты наша мать! Куда нам селиться? Мы
люди старые, одинокие. Как Бог, так и ты… —
завопила она.
Вихрь ужаса охватил
людей, с криком и
воплями все бросились к выходу, многие упали без чувств на кафли пола, многие плакали, как дети, а Серафина стояла с топором в руке над беднягой Донато и бесчувственной дочерью своей, как Немезида деревни, богиня правосудия
людей с прямою душой.
Полуголое, облитое кровью, оно мягко, как тесто, хлопалось о камни, с каждым ударом всё более теряя сходство с фигурою
человека,
люди озабоченно трудились над ним, а худенький мужичок, стараясь раздавить череп, наступал на него ногой и
вопил...
Нет! надобно было слышать эти дикие
вопли, этот отвратительный, охриплый вой
людей, умирающих от голода; надобно было видеть этот безумный, неподвижный взор какого-нибудь старого солдата, который, сидя на груде умерших товарищей, воображал, что он в Париже, и разговаривал вслух с детьми своими.
— О!.. —
завопил он. — Кто б мог подумать! поверить?.. кто ожидал, что эта туча доберется и до нас грешных! о господи! господи!.. — куда мне деваться!.. все против нас… бог и
люди… и кто мог отгадать, что этот Пугачев будет губить кого же? — русское дворянство! — простой казак!.. боже мой! святые отцы!
Изредка, но всё чаще, Петра Артамонова будила непонятная суета в доме: являлись какие-то чужие
люди, он присматривался к ним, стараясь понять их шумный бред, слышал
вопли жены...
На эти отчаянные
вопли около повозки собралось
человек десять, и длинное тело дьякона Органова, наконец, было извлечено из повозки и положено прямо на траву. Это интересное млекопитающее даже не соблаговолило проснуться, а только еще сильней захрапело.
Все приняло другой вид: если соседняя собака затесалась когда на двор, то ее колотили чем ни попало; ребятишки, перелазившие через забор, возвращались с
воплем, с поднятыми вверх рубашонками и с знаками розг на спине. Даже самая баба, когда Иван Иванович хотел было ее спросить о чем-то, сделала такую непристойность, что Иван Иванович, как
человек чрезвычайно деликатный, плюнул и примолвил только: «Экая скверная баба! хуже своего пана!»
Все, что я читал, было насыщено идеями христианства, гуманизма,
воплями о сострадании к
людям, — об этом же красноречиво и пламенно говорили лучшие
люди, которых я знал в ту пору.
Они рыскали по стогнам, становились на распутьях и
вопили. Обвинялся всякий: от коллежского регистратора до тайного советника включительно. Вся табель о рангах была заподозрена. Сводились счеты; все прошлое ликвидировалось сразу… Делалось ясным, что, как бы ни тщился
человек быть «благонамеренным», не было убежища, в котором бы не настигала его «благонамеренность» еще более благонамеренная.
Татьяна. Нет… Я в этот сезон едва ли буду ходить в театр. Надоело. Меня злят, раздражают все эти драмы с выстрелами,
воплями, рыданиями. (Тетерев ударяет пальцем по клавише пианино, и по комнате разливается густой печальный звук.) Все это неправда. Жизнь ломает
людей без шума, без криков… без слез… незаметно…
И жаждавшие примирения раздвоились: одни не верят науке, не хотят ею заняться, не хотят обследовать, почему она так говорит, не хотят идти ее трудным путем; «наболевшие души наши, — говорят они, — требуют утешений, а наука на горячие, просьбы о хлебе подает камни, на
вопль и стон растерзанного сердца, на его плач, молящий об участии, — предлагает холодный разум и общие формулы; в логической неприступности своей она равно не удовлетворяет ни практических
людей, ни мистиков.
Коротков тотчас полез в карман, побледнел, полез в другой, еще пуще побледнел, хлопнул себя по карманам брюк и с заглушенным
воплем бросился обратно по лестнице, глядя себе под ноги. Сталкиваясь с
людьми, отчаянный Коротков взлетел до самого верха, хотел увидеть красавицу с камнями, у нее что-то спросить, и увидал, что красавица превратилась в уродливого, сопливого мальчишку.
Ярость овладела Коротковым. Он взмахнул канделябром и ударил им в часы. Они ответили громом и брызгами золотых стрелок. Кальсонер выскочил из часов, превратился в белого петушка с надписью «исходящий» и юркнул в дверь. Тотчас за внутренними дверями разлился
вопль Дыркина: «Лови его, разбойника!» — и тяжкие шаги
людей полетели со всех сторон. Коротков повернулся и бросился бежать.
— Убир-райтесь вы к черту, —
завопил вдруг не своим голосом Вельчанинов, точно как бы что сорвалось в нем, — убир-райтесь с вашею подпольною дрянью, сам вы подпольная дрянь — пугать меня вздумал — мучитель ребенка, — низкий
человек, — подлец, подлец, подлец! — выкрикивал он, себя не помня и задыхаясь на каждом слове.
— Говорю же вам еще раз, —
завопил он, — что вы на больного и раздраженного
человека… повисли, чтобы вырвать у него какое-нибудь несбыточное слово, в бреду! Мы… да мы
люди разных миров, поймите же это, и… и… между нами одна могила легла! — неистово прошептал он — и вдруг опомнился…
Наши писатели никогда не доходили до того, чтобы броситься в море, проповедуя гибель кораблю (на то они
люди, а не мыши); совершенно напротив: во время опасного плавания в открытом море они, увидав на волнах щепочку, брошенную с их корабля, не раз поднимали радостный
вопль, что берег близко…
А хозяин, сырой и пухлый
человек, с разноцветными глазами и женоподобным лицом, колыхая животом, топал по полу короткими толстыми ногами и визгливым голосом
вопил...
А где-то плачут двое обездоленных стариков, и на много верст кругом раздаются бессмысленные
вопли и не менее бессмысленные выстрелы запуганных
людей…
Проезжая иной раз ночью по наслежным дорогам, можно было услышать вдруг отчаянные
вопли, точно где-то режут сразу несколько
человек.
Во всем рабочем народе пошел толк, что все это неспроста, а за староверского ангела: «его, — бают, — запечатленном ослепили, а теперь все мы слепнем», и таким толкованием не мы одни, а все и церковные
люди вскрамолились, и сколько хозяева-англичане ни привозили докторов, никто к ним не идет и лекарства не берет, а
вопят одно...
Не умер бог в душе
людей,
И
вопль из верующей груди
Всегда доступен будет ей!
Был он проворен, как и прежде, — точно не две ноги, как у всех
людей, а целый десяток имел их, но бегал бесшумно, без писка,
воплей и смеха, похожего на смех гиены, каким раньше сопровождал он все действия свои.